Анна Ямпольская (род. 1970)
Анна В. Ямпольская не просто рассказывает о феноменологии, она вводит нас в ее мир. Сухую и техничную философию она излагает неравнодушно, как историю литературного героя.
Обычно, когда речь о классической феноменологии, мои коллеги прибегают к книгам Виктора Молчанова, журналу Horizon, работам А.Г. Чернякова. Но когда речь о современной постфеноменологии, вспоминают именно Ямпольскую. Она специалист по французской феноменологии и ее производным, в том числе по текстам Деррида, Мишеля Анри, Левинаса. Когда я впервые прочитала одну ее статью, посвященную некоторой частной проблеме у Деррида, я ничего не поняла, настолько непривычно для меня это было. Но второе и третье чтение раскрыло мне мысль Деррида в исполнении Ямпольской, и ее книги оказались уже не просто понятными, но увлекательными. Хотя вплоть до ее последней книги они всё же были от меня достаточно далеки.
Книга «Искусство феноменологии» вышла недавно, в 2018 году. О ней сразу заговорили, как до сих пор не говорили о книгах по феноменологии — как о событии. И это правда, ее можно читать не отрываясь.
Ямпольская начинает с того, что такое феноменологическая редукция (эпохэ) и сразу подает это как когда-то Фуко в «Герменевтике субъекта» — как не просто методологический прием, а как некое свершение, шаг ко входу в некий новый мир. Она даже цитирует Данте: Новая жизнь, Vita Nuova. Что же это за шаг и что за жизнь?
Всё, что кажется важным на первый взгляд, но потом оказывается не имеющим отношения к настоящим философским открытиям. Феноменологическая редукция у нее сравнивается с религиозным обращением, и действительно, те, кто переживал подобное понимание сути философского метода, могут сравнить его с откровением.
Хотя для нас, большинства философов, думаю, это было не одномоментное обращение, а долгая и нелегкая дорога к пониманию.
Среди тех, кто повлиял на нее, Анна Ямпольская упоминает Георгия Чернавина
Мне хотелось бы обратить внимание на одну его мысль: важность анализа того, что само собой разумеется. Для меня именно в этом кроется загадка философского вопрошания, и Анна, мне думается, имела в виду то же самое. То, что может и быть, и не быть — то, что не общезначимо, говоря словами Канта, — сразу обращает на себя внимание
О подобном же писал Ясперс, описывая «основную философскую операцию» (по сути, ту же самую феноменологическую редукцию, ведь Ясперс тоже был учеником Гуссерля). «Мы всё время падаем, как кошка на четыре лапы, в предметную постигаемость», — писал он. Это и есть естественная установка, присущая человеку склонность интересоваться в первую очередь тем, что изменяется. Но всё изменяющееся, всё фактическое — случайно, оно не является предметом философии. Предмет философии одновременно вечен, постоянен и принадлежит к тому, что само собой разумеется. Вот на это и смотрит философ, это и есть самое трудное в деле философии и особенно феноменологии
То, что может и быть, и не быть — то, что не общезначимо, говоря словами Канта, — сразу обращает на себя внимание. О подобном же писал Ясперс, описывая «основную философскую операцию» (по сути, ту же самую феноменологическую редукцию, ведь Ясперс тоже был учеником Гуссерля). «Мы всё время падаем, как кошка на четыре лапы, в предметную постигаемость», — писал он. Это и есть естественная установка, присущая человеку склонность интересоваться в первую очередь тем, что изменяется. Но всё изменяющееся, всё фактическое — случайно, оно не является предметом философии. Предмет философии одновременно вечен, постоянен и принадлежит к тому, что само собой разумеется. Вот на это и смотрит философ, это и есть самое трудное в деле философии и особенно феноменологии.
Об этом, как я это поняла, и пишет Ямпольская в самом начале книги.
Что же дальше? А дальше она переходит к сравнению феноменологии и искусства, беря из последнего русский формализм и теорию Шкловского об остранении. Именно прием остранения она сопоставляет с феноменологической редукцией. Он дает нам возможность увидеть явное в привычном.
Вспоминая Хайдеггера, мы можем здесь сказать, что пребываем в мире привычных вещей как среди «подручного», и не обязательно речь идет об инструментах, о каких-то внешних вещах. Наше собственное сознание тоже относится к тому, что нам подручно, привычно, что служит нашей заботе и нашему оперированию вещами мира
Чтобы сделать это подручное предметом анализа, чтобы обратить на него внимание — чтобы понять, что оно вообще есть, — и необходима операция остранения, или феноменологическая редукция. Ямпольская стала одной из тех, кто ввел в оборот в отечественной философии имя французского феноменолога Марка Ришира
Михаил Аркадьев (род. 1958)
Михаил Аркадьев — в высшей степени удивительный человек. Он профессиональный музыкант. Много бывает философов с нефилософским образованием, но музыканты среди них всё же редки.
Когда-то, работая на кафедре у Федора Гиренка, я искала для студентов литературу по небанальному отношению языка и бытия человека, и мне попалась его небольшая статья «Лингвистическая катастрофа». Я прочла ее с восхищением и потом читала со студентами. Позже я выяснила, что Аркадьев написал на ту же тему большую книгу. Наверное, это самая известная его вещь.
Человек никогда не принадлежит исключительно жизни, простому «чувственному порыву». В его существование вмешивается языковое мышление, создавая зазор между осознанным бытием и идущей мимо жизнью. Человек всегда запаздывает быть, никогда не может слиться с бытием. В самой сути человека лежит разрыв между ним и бытием.
Аркадьев вводит понятие фундаментального сознания и фундаментального бессознательного. Между ними тоже всегда есть разрыв. Человек, по Аркадьеву, всегда стремится к изначальной целостности (то есть к животному состоянию), но этот путь для него закрыт: мы же не можем «развидеть» то, что раз увидено, мы не можем забыть о том, что у нас есть сознание. Алкоголь, наркотики — вот что может вернуть нас к состоянию цельности, к тому же сводятся некоторые духовные практики, и, полагаю, не только они (дионисийская музыка, думаю, пример того же). Но мы всегда возвращаемся в сознание. Тогда мы стремимся в обратную сторону, к высшему, к трансцендированию. Но и там нас никто не ждет, то есть никто не ждет нас во всей нашей цельности. К трансцендированию, думаю, относится, например, умная молитва. Но сколько бы аскеты ни упражнялись в том, чтобы перейти целиком на высший уровень, цельность человека не позволяет этого — и это остается иллюзией.
Фактически Аркадьев здесь противоречит Хайдеггеру с его воспеванием Dasein, которое открыто и разомкнуто миру, обращается с миром как с подручным, «всегда уже понимает» его. У Хайдеггера, можно сказать, Dasein обладало непосредственным бытием. Во многом его философия привлекательна именно этим. Но среди немцев в то же время были Шелер, Плеснер и в меньшей степени Гелен — они тоже писали об отсутствии непосредственности. У Плеснера даже был закон «опосредованной непосредственности». У Шелера Дух противостоял жизненному порыву в бытии людей. Похоже на этот подход учение Поршнева о контрсуггестии. Подобные же мысли я слышала и от Гиренка: язык насилует природу человека, которая близка к грезам, к внутреннему аутизму.
Шелера, Плеснера, Гелена, Поршнева, Гиренка, Аркадьева, а еще в некотором смысле Лакана я отношу к философам особого типа: к идеологам «нет», «обратного движения». Это те люди, которые пишут о разломе, о конфликте у самой сути человеческого бытия, о неизбежности самопротиворечия в природе человека. И еще о том, что эта противоречивость собственно и делает человека человеком.
Из этого следует и взгляд Аркадьева на историю культуры. Об этом он написал в статье «Введение в „фундаментальную структурно-историческую антропологию“». Историю культуры и человечества он видит как развитие человека от первого появления фундаментального разрыва и далее как череду его углублений до сегодняшнего состояния. Он видит первую волну очеловечивания в осевое время, по Ясперсу, и видит также и вторую волну, уже в наше время. Историчность человека — это его свойство находиться в определенном, свойственном его времени состоянии расщепления.
Может быть интересно
Как-то раз я спросила у него, не считает ли он музыку спасением от лингвистической катастрофы. Я полагала, что она всё-таки требует непосредственного чувства и мысли, можно сказать, чего-то «правополушарного». Он ответил: конечно нет. Никакое человеческое мышление не бывает непосредственным. Может быть, он мыслит музыку как своего рода язык?
Удивительный философский клуб собрал Аркадьев в своем фейсбуке. Там пишут философы, занимающиеся математикой, науками, онтологией.
Я жду от него всё новых и новых удивлений.
Виктор Молчанов (род. 1948)
Виктор Игоревич Молчанов — признанный мэтр феноменологии в нашей стране. Говоря о феноменологии, невозможно не сказать о нем. Он организатор и руководитель Центра феноменологической философии на базе РГГУ, в котором собираются московские феноменологи (хотя большинство отечественных феноменологов, мне кажется, собираются всё же в Санкт-Петербурге), и этот центр проводит регулярные семинары.
Самая известная книга Молчанова — «Различение и опыт. Феноменология неагрессивного сознания». Здесь вводится основное для Молчанова понятие — понятие различения. Почему оно основное? В начале книги автор пишет о том, что главная задача современной феноменологии, идущей от Гуссерля, — не субстантивировать сознание, не полагать его какой-то сущностью. Сознание — это не сущее, это вид бытия.
Однако из феноменологии Гуссерля следует прежде всего, что сознание конституирует смысл. Смысл же возникает, когда сочетаются различие и отождествление. Предмет надо одновременно и отделить от фона, то есть отличить, и узнать его, то есть сопоставить с чем-то уже известным. У Гуссерля отличие не в начале, у него эти два акта сознания неразрывно связаны. Отличенное узнается, а чтобы узнать, надо отличить. Это две стороны одной монеты.
Критика этих идей феноменологии Гуссерля идет по линии того, что сопоставление и отождествление начинают превалировать. Таково направление критики в постмодерне. Господство отождествления ведет к уничтожению различий. Мы начинаем думать не об уникальном, а об общезначимом, всегда равном самому себе. Таким образом мы нивелируем богатство оттенков, нюансов. Постмодерн наследует средневековому номинализму с его критикой универсалий: универсальное буквально начинает убивать единичное. Универсальность, говорил номинализм, есть порождение человеческого сознания. Постмодерн продолжает: когда мы подгоняем единичное под универсальное, мы как бы стрижем всё уникальное под одну гребенку, укладываем его в прокрустово ложе. Здесь лежит начало тоталитаризма, концлагерей, серой униформы для всех.
Мне думается, пафос Молчанова в чем-то схож с пафосом постмодерна. Вот его собственные слова
Синтез здесь сравнивается с насилием над предметами, их упорядочение в рассудке, согласно его категориям, — это привнесение в мир порядка, который мы понимаем, то есть опять же насилие над миром. Молчанов пишет о «парадигме силы», о том, что, согласно Канту и следующему этой же парадигме Гуссерлю, мы силой выбиваем из мира наше познание его.
С этим же, если подумать, согласна и современная философия науки. Мало кто в ней сейчас говорит о беспредпосылочном наблюдении, о том, что познание пассивно.
Правда, кончаются времена, когда ученые думали, что таким образом они достигают объективного познания. Они достигают в лучшем случае хорошего знания собственных теорий.
Однако Молчанов обвиняет в «парадигме силы» в том числе и постмодернистскую критику отождествления. В постмодерне если во всем виноват субъект — надо провозгласить смерть субъекта, если виноват автор — провозгласить смерть автора. Сам же Молчанов принимает парадигму непротивления силы, то есть феноменологию, как он это называет, неагрессивного сознания. Это сознание, в котором преобладает опыт различения, а не отождествления. Его книга не чисто описательная, она содержит в себе ценностное измерение, повествует о том, что надо делать. Молчанов пишет, что в нашей воле задействовать «силы сопротивления», которые окажут противодействие изначальной попытке разума всё отождествить и всё понять. Мы должны сопротивляться даже силе воображения, потому что именно на ней строится дальнейшая работа представления. И его книга — о том, как происходит эта работа сознания, которую мы должны сами переопределить, поставить ей новую цель.
Описывая предыдущие парадигмы сознания, Молчанов критикует идею «встроенности» сознания в деятельность. Об опыте сознания можно рассуждать только на языке сознания, а не деятельности (и не тела, не языка и т. п.). Таким первичным опытом и является, по Молчанову, опыт различения:
Очень интересно он пишет об опыте замешательства, с которого начинается, по его мнению, философствование. Он показывает философское замешательство на примере фразы Августина о времени:
Психолого-педагогическая инноватика: личностный аспект монография
М.: МПГУ
В монографии излагаются теоретико-эмпирические результаты исследования структуры психолого-педагогической инноватики, проблемы психологической готовности личности к работе в условиях инновационного образовательного пространства, особенности инновационной деятельности, межличностные отношения субъектов инновационного образовательного пространства, основные направления
психолого-педагогической поддержки педагогов и воспитателей
дошкольных образовательных учреждений, включенных в создание и распространение новшеств. Программа формирования компонентов инновационной деятельности, тренинги развития позитивных отношений педагогов к процессу и результату введения новшеств, а также к участникам инновационного процесса могут использоваться в ходе
психологического сопровождения инновационных процессов
в образовательных учреждениях.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис» 48 49 2.2.инноВационнаядеяТельноСТькакСоциально-ПСихолоГичеСкийфеномен Инновационная деятельность как социально-психологический феномен Теория и практика нововведений показывают Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис» 50 51 2.2.инноВационнаядеяТельноСТькакСоциально-ПСихолоГичеСкийфеномен Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис» 54 55 2.2.инноВационнаядеяТельноСТькакСоциально-ПСихолоГичеСкийфеномен Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис» 54 55 2.2.инноВационнаядеяТельноСТькакСоциально-ПСихолоГичеСкийфеномен
Предпросмотр: Психолого-педагогическая инноватика личностный аспект (1).pdf (0,2 Мб)
Григорий Гутнер (1960–2018)
Григорий Гутнер был математиком по образованию, философией заинтересовался уже после вуза.
Философия математики только на первый взгляд кажется областью сухой и формальной, на самом деле в ней бурлят страсти, идут сражения, связанные с идеализмом. Типичная позиция идеалиста в математике — принимать незыблемость математических объектов, их независимое существование, объективность и абсолютность математической истины. Современная философия математики, однако, устроена иначе: она берет на вооружение такие учения, как социальный и радикальный конструктивизм, эволюционная эпистемология и всевозможный скептицизм, более или менее утонченный. Ее пафос — условность и относительность любой математической истины.
Любимым философом Гутнера был Гуссерль. Гутнер всегда принимал феноменологическую мысль так близко к сердцу и сознанию, так глубоко ее понимал, что продолжал гуссерлевские идеи в разные области. Он говорил не обязательно о математике — мог говорить и о феноменологической психологии, и о феноменологии вообще.
Его книга «Начало и мотивация научного познания» (я бы назвала ее «Удивление и мысль») направлена против современного скептического учения о том, что всякое познание утилитарно, — сейчас оно является догмой в науках о познании.
Опираясь на учение Хайдеггера о «подручном» (Zuhandene), Гутнер до-познавательную ситуацию выводит из деятельности. Многие философы, сторонники деятельностного подхода, выводят из деятельности всякое познание и даже сознание человека (например, таков был Ж. Пиаже), но в философии присутствует и то, что я называю «обратным деятельностным подходом». А именно, познание и, может быть, даже сознание человека выводится не из деятельности, а из ее остановки, из препятствия, из проблемы (например, об этом писал А. Гелен). На этой же точке зрения стоит Гутнер. Всякий предмет, говорит он, в начале является для нас орудием. Мы умеем им пользоваться, мы учимся достигать каких-то целей с его помощью. Деятельность и орудия, которые в ней участвуют, — это стихия, в которой человек действует еще до того, как у него появляется специфически человеческий разум. Деятельность не отличает человека от животных — они тоже действуют, и некоторые даже умеют применять орудия. До появления речи и современного сознания у предков человека тоже была развитая деятельность.
Книга посвящена той точке, в которой деятельность становится принципиально иной. Эта точка — удивление.
ИССЛЕДОВАНИЕ УРОВНЯ ДОВЕРИЯ ПЕРСОНАЛА УЧРЕЖДЕНИЯ СИЗО (СЛЕДСТВЕННЫЙ ИЗОЛЯТОР) УГОЛОВНО-ИСПОЛНИТЕЛЬНОЙ СИСТЕМЫ РОССИИ [Электронный ресурс] / А.В. Шаклеин // Акмеология .— 2014 .— №2 .— С. 165-171 .— Режим доступа: https://rucont.ru/efd/405035
Предлагаемое эмпирическое исследование было направлено на изучение уровня доверия персонала в организации, в частности СИЗО УИС. Для оценки уровня доверия в организации применялся опросный метод «Стандартизированное анкетное интервью» (методика Р.Б. Шо). Методика отражает доверие персонала в системе делового взаимодействия (чтобы эффективно применять на практике результаты исследования доверия, необходимо четко представлять особенности взаимодействующих субъектов, характер их связей, взаимные ожидания и социально-психологические особенности организации (группы), представителями которой они являются). В результате было установлено, что общий уровень доверия работников учреждения СИЗО УИС низкий. Наибольший по выборке, но все же умеренный уровень доверия у женщин.
Медиация в уголовно-исполнительной системе и правовая культура осужденных [Электронный ресурс] / В.Г. Громов, Каргина // Правовая культура .— 2016 .— №4 .— С. 84-91 .— Режим доступа: https://rucont.ru/efd/546794
в статье отмечается перспективность применения медиативных процедур для урегулирования конфликтов среди осужденных, поскольку отношения между осужденными в исправительных учреждениях характеризуются повышенной напряженностью, конфликтностью, агрессивностью. Определяются цели, задачи и функции медиации в уголовно-исполнительной системе. Осужденные с помощью медиации приобретают практические навыки законопослушного поведения, повышают свой уровень правовой культуры, что поможет после освобождения от наказания избегать ненужных споров и конфликтов, тем самым удерживаясь от совершения новых преступлений
